«Жизнь и Судьба» Гроссмана
Jan. 5th, 2024 09:34 pmОчевидная, кажется, мысль, что благие намерения не оправдывают катастрофического результата, но как-то до сих пор эта мысль неочевидна – вокруг себя встречаю постоянно.
Вот, сидит коммунист Крымов в камере на лубянке и вспоминает свой вызов на лубянку во время чисток 38-ого года, и как ему хотелось правды и как это правда губила людей:
Гаккен, Фриц... Как я мог забыть, что в 1938 году сидел в такой же комнате, так, да не так сидел: в кармане был пропуск... Теперь-то вспомнил самое подлое: желание всем нравиться - сотруднику в бюро пропусков, вахтерам, лифтеру в военной форме. Следователь говорил: "Товарищ Крымов, пожалуйста, помогите нам". Нет, самым подлым было не желание нравиться. Самым подлым было желание искренности! О, теперь-то он вспомнил! Здесь нужна одна лишь искренность! И он был искренним, он припоминал ошибки Гаккена в оценке спартаковского движения, недоброжелательство к Тельману, его желание получить гонорар за книгу, его развод с Эльзой, когда Эльза была беременна... Правда, он вспоминал и хорошее... Следователь записал его фразу: "На основе многолетнего знакомства считаю маловероятным участие в прямых диверсиях против партии, но не могу полностью исключить возможность двурушничества..."
Да ведь он донес... Все, что собрано о нем в этой вечной папке, рассказано его товарищами, тоже хотевшими быть искренними. Почему он хотел быть искренним? Партийный долг? Ложь! Ложь! Искренность была только в одном, - с бешенством стуча по столу кулаком, крикнуть: "Гаккен, брат, друг, невиновен!" А он нашаривал в памяти ерунду, ловил блох, он подыгрывал человеку, без чьей подписи его пропуск на выход из большого дома был недействителен. Он и это вспомнил - жадное, счастливое чувство, когда следователь сказал: "Минуточку, подпишу вам пропуск, товарищ Крымов". Он помог втрамбовать Гаккена в тюрьму. Куда поехал правдолюбец с подписанным пропуском? Не к Муське ли Гринберг, жене своего друга? Но ведь все, что он говорил о Гаккене, было Правдой.
Вспоминая Гинзбург, кажется общий аргумент этой пост-сталинской литературы то, что система своих же (коммунистов) убивала.
Отношения Штрума с женой интересные – они друг друга совсем не понимают, кажется. Она такая думает: и что он, правда, одних евреев к себе в лабораторию нанимает? А он все по матери тоскует. Письмо матери страшное. И как им не объясниться то?
А на описаниях природы я сначала скучал, а потом, где-то в середине, – вспышки этих картинок ноября на фоне разрухи общества – понял и стал перечитывать эти места – природа, весь этот хмурый ноябрь, безжизненное машинное движение, это все ведь описания того мрака, который творится в обществе. Так роман открывается задавая тон всей книги:
Над землей стоял туман. На проводах высокого напряжения, тянувшихся вдоль шоссе, отсвечивали отблески автомобильных фар.
Дождя не было, но земля на рассвете стала влажной и, когда вспыхивал запретительный светофор, на мокром асфальте появлялось красноватое расплывчатое пятно. Дыхание лагеря чувствовалось за много километров, - к нему тянулись, все сгущаясь, провода, шоссейные и железные дороги. Это было пространство, заполненное прямыми линиями, пространство прямоугольников и параллелограммов, рассекавших землю, осеннее небо, туман.
Протяжно и негромко завыли далекие сирены.
Шоссе прижалось к железной дороге, и колонна автомашин, груженных бумажными пакетами с цементом, шла некоторое время почти на одной скорости с бесконечно длинным товарным эшелоном. Шоферы в военных шинелях не оглядывались на идущие рядом вагоны, на бледные пятна человеческих лиц.
(кстати, в некоторых ранних издательствах безобидная первая глава видимо удалена; как и 32-ая глава второй части – про антисеметизм. А про книжку я узнал увидев перевод в книжном магазине в Китае прошлым летом – ну, интересно, что они там переводят, и вот Ганди посоветовал почитать. Так вот мне кажется перевели они там про войну, про фронт, про героев, а другое пропустили – формат такой, маленькие истории, удобно можно пропускать. Хотя интересно было бы полистать).