soid | Entries tagged with литература

Интересная книжка – переплетение множеств жизнь-судеб в мрачную зиму 1942-43 годов; жизни в тылу, и на фронте, в лагерях, и в советских и в немецких кабинетах. Ну, фронт меня меньше всего интересуют, хотя почему-то я видел много цитат из книжки именно о фронте; главы про фронт я пробегал быстро. А тыл интересный, и все это переплетение жизней и судеб под прессом социальной структуры – государства? а может быть даже не государства. Интересна как влияет жизнь на судьбу, заданную этой структурой.

Очевидная, кажется, мысль, что благие намерения не оправдывают катастрофического результата, но как-то до сих пор эта мысль неочевидна – вокруг себя встречаю постоянно.

Вот, сидит коммунист Крымов в камере на лубянке и вспоминает свой вызов на лубянку во время чисток 38-ого года, и как ему хотелось правды и как это правда губила людей:

Гаккен, Фриц... Как я мог забыть, что в 1938 году сидел в такой же комнате, так, да не так сидел: в кармане был пропуск... Теперь-то вспомнил самое подлое: желание всем нравиться - сотруднику в бюро пропусков, вахтерам, лифтеру в военной форме. Следователь говорил: "Товарищ Крымов, пожалуйста, помогите нам". Нет, самым подлым было не желание нравиться. Самым подлым было желание искренности! О, теперь-то он вспомнил! Здесь нужна одна лишь искренность! И он был искренним, он припоминал ошибки Гаккена в оценке спартаковского движения, недоброжелательство к Тельману, его желание получить гонорар за книгу, его развод с Эльзой, когда Эльза была беременна... Правда, он вспоминал и хорошее... Следователь записал его фразу: "На основе многолетнего знакомства считаю маловероятным участие в прямых диверсиях против партии, но не могу полностью исключить возможность двурушничества..."
Да ведь он донес... Все, что собрано о нем в этой вечной папке, рассказано его товарищами, тоже хотевшими быть искренними. Почему он хотел быть искренним? Партийный долг? Ложь! Ложь! Искренность была только в одном, - с бешенством стуча по столу кулаком, крикнуть: "Гаккен, брат, друг, невиновен!" А он нашаривал в памяти ерунду, ловил блох, он подыгрывал человеку, без чьей подписи его пропуск на выход из большого дома был недействителен. Он и это вспомнил - жадное, счастливое чувство, когда следователь сказал: "Минуточку, подпишу вам пропуск, товарищ Крымов". Он помог втрамбовать Гаккена в тюрьму. Куда поехал правдолюбец с подписанным пропуском? Не к Муське ли Гринберг, жене своего друга? Но ведь все, что он говорил о Гаккене, было Правдой.

Вспоминая Гинзбург, кажется общий аргумент этой пост-сталинской литературы то, что система своих же (коммунистов) убивала.

Отношения Штрума с женой интересные – они друг друга совсем не понимают, кажется. Она такая думает: и что он, правда, одних евреев к себе в лабораторию нанимает? А он все по матери тоскует. Письмо матери страшное. И как им не объясниться то?

А на описаниях природы я сначала скучал, а потом, где-то в середине, – вспышки этих картинок ноября на фоне разрухи общества – понял и стал перечитывать эти места – природа, весь этот хмурый ноябрь, безжизненное машинное движение, это все ведь описания того мрака, который творится в обществе. Так роман открывается задавая тон всей книги:

Над землей стоял туман. На проводах высокого напряжения, тянувшихся вдоль шоссе, отсвечивали отблески автомобильных фар.
Дождя не было, но земля на рассвете стала влажной и, когда вспыхивал запретительный светофор, на мокром асфальте появлялось красноватое расплывчатое пятно. Дыхание лагеря чувствовалось за много километров, - к нему тянулись, все сгущаясь, провода, шоссейные и железные дороги. Это было пространство, заполненное прямыми линиями, пространство прямоугольников и параллелограммов, рассекавших землю, осеннее небо, туман.
Протяжно и негромко завыли далекие сирены.
Шоссе прижалось к железной дороге, и колонна автомашин, груженных бумажными пакетами с цементом, шла некоторое время почти на одной скорости с бесконечно длинным товарным эшелоном. Шоферы в военных шинелях не оглядывались на идущие рядом вагоны, на бледные пятна человеческих лиц.

(кстати, в некоторых ранних издательствах безобидная первая глава видимо удалена; как и 32-ая глава второй части – про антисеметизм. А про книжку я узнал увидев перевод в книжном магазине в Китае прошлым летом – ну, интересно, что они там переводят, и вот Ганди посоветовал почитать. Так вот мне кажется перевели они там про войну, про фронт, про героев, а другое пропустили – формат такой, маленькие истории, удобно можно пропускать. Хотя интересно было бы полистать).

What a beautiful chain of interwind people's thoughts on a sunny summer day in London, stitched all together without breaks (ouch), puzzling and not telling enough, but showing a glimpse of people's most important bits of consciousness, mixed up memories and regrets of past decisions (and indecisions), weaving a sense of the current. I wish I was more attentive to what it says, but it is a rewarding read in any way.

and his eyes (as eyes tend to be), eyes merely; hazel, large; so that he was, on the whole, a border case, neither one thing nor the other, might end with a house at Purley and a motor car, or continue renting apartments in back streets all his life; one of those half-educated, self-educated men whose education is all learnt from books borrowed from public libraries, read in the evening after the day’s work, on the advice of well-known authors consulted by letter.

There are many layers, of course, but the entire book is moving in anticipation of Clarissa and Peter meeting and talking it through – and then it ends, without a word. Why didn't they marry when they were young? It is all there, in the beginning, of course. And Richard, what's his purpose? He seemed sacrificed his career by marrying Clarissa ("It might have been better if Richard had married a woman with less charm, who would have helped him more in his work. He had lost his chance of the Cabinet"). Maybe he was not smart enough for the Cabinet.

So she [Mrs Dalloway] would still find herself arguing in St. James’s Park, still making out that she had been right—and she had too—not to marry him [Peter]. For in marriage a little licence, a little independence there must be between people living together day in day out in the same house; which Richard gave her, and she him. (Where was he this morning for instance? Some committee, she never asked what.) But with Peter everything had to be shared; everything gone into. And it was intolerable, and when it came to that scene in the little garden by the fountain, she had to break with him or they would have been destroyed, both of them ruined, she was convinced; though she had borne about with her for years like an arrow sticking in her heart the grief, the anguish; and then the horror of the moment when some one told her at a concert that he had married a woman met on the boat going to India! Never should she forget all that! Cold, heartless, a prude, he called her. Never could she understand how he cared. ... For he was quite happy, he assured her—perfectly happy, though he had never done a thing that they talked of; his whole life had been a failure. It made her angry still.

Life and death, and no language of love and happiness – only this interesting clarity in confusion with life, without repeating the pattern (misleading anyway), perhaps, that is how we should attempt to think of our lives; clarity is overvalued trait of totalitarian thought; ambiguity is the weapon of the slave?

Still the future of civilisation lies, he thought, in the hands of young men like that; of young men such as he was, thirty years ago; with their love of abstract principles; getting books sent out to them all the way from London to a peak in the Himalayas; reading science; reading philosophy. The future lies in the hands of young men like that, he thought.

Прочитал "Бесов" Достоевского. С одной стороны, хочется плеваться от всего этого; от половины я скучал, от остального как-то мне не хорошо становилось… Последние 100 страниц прочитал за вечер – сел за книжку и уже не оторвался до после полуночи... Ну почему, зачем; не понимаю, как так? Ближе всего по духу я конечно к Кириллову. Но, почему он не пристрелил этого Петра? Ну, что за идеалист такой, неужели не понимал бы? Отвратительно все это.

Суть Петра в его pitch речи Николаю – эта идея теперь мне везде мерещится, в большом терроре, в Маоистской революции – устроим войну всех против всех, опустим общество до «естественного состояния» первобытности, а потом выстроим новое общество заново, «правильно»; и выйдем наверху этого всего, конечно.

– (...) Но одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь, — вот чего надо! А тут ещё «свеженькой кровушки», чтоб попривык. Чего вы смеётесь? Я себе не противоречу. Я только филантропам и шигалевщине противоречу, а не себе. Я мошенник, а не социалист. (...)
— Ну, Верховенский, я в первый раз слушаю вас, и слушаю с изумлением, — промолвил Николай Всеволодович, — вы, стало быть, и впрямь не социалист, а какой-нибудь политический... честолюбец?
— Мошенник, мошенник. Вас заботит, кто я такой? Я вам скажу сейчас, кто я такой, к тому и веду. Недаром же я у вас руку поцеловал. Но надо, чтоб и народ уверовал, что мы знаем, чего хотим, а что те только «машут дубиной и бьют по своим». Эх, кабы время! Одна беда — времени нет. Мы провозгласим разрушение... почему, почему, опять-таки, эта идейка так обаятельна! Но надо, надо косточки поразмять. Мы пустим пожары... Мы пустим легенды... Тут каждая шелудивая «кучка» пригодится. Я вам в этих же самых кучках таких охотников отыщу, что на всякий выстрел пойдут да еще за честь благодарны останутся. Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал... Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам...(...)
— Чего вы смеетесь, и так злобно? Не пугайте меня. Я теперь как ребенок, меня можно до смерти испугать одною вот такою улыбкой. Слушайте, я вас никому не покажу, никому: так надо. Он есть, но никто не видал его, он скрывается. А знаете, что можно даже и показать из ста тысяч одному, например. И пойдет по всей земле: «Видели, видели». И Ивана Филипповича бога Саваофа видели, как он в колеснице на небо вознесся пред людьми, «собственными» глазами видели. А вы не Иван Филиппович; вы красавец, гордый, как бог, ничего для себя не ищущий, с ореолом жертвы, «скрывающийся». Главное, легенду! Вы их победите, взглянете и победите. Новую правду несет и «скрывается». А тут мы два-три соломоновских приговора пустим. Кучки-то, пятерки-то — газет не надо! Если из десяти тысяч одну только просьбу удовлетворить, то все пойдут с просьбами. В каждой волости каждый мужик будет знать, что есть, дескать, где-то такое дупло, куда просьбы опускать указано. И застонет стоном земля: «Новый правый закон идет», и взволнуется море, и рухнет балаган, и тогда подумаем, как бы поставить строение каменное. В первый раз! Строить мы будем, мы, одни мы!

Петр Верховенский пишет пост на Reddit, согласно Dall-E 3.

Было страшновато начинать книжку длиной больше 800 страниц мелким шрифтом, но до чего интересная книжка оказалась! Три недели отпуска быстро пронеслись. Особенно хорошо Достоевский пошел после чтения всякой философии. Все те же вопросы свободы, души, равенства-неравенства, религии, любви, морали, эмпатии, но замкнутые на хорошо описанных нескольких персонажей, которых я начал чувствовать и понимать, даже любить. Да я всех персонажей и полюбил, кроме может быть отца семейства Федора Карамазова, но и в нем есть привлекательность есть. Иногда параграф нескончаем страница за страницей, описывает в старом стиле – от третьего лица – персонажей и их переживания; описывает так глубоко и проникновенно, что в данный момент у меня проблемы с чтением научной фантастики, где персонажи до того плоские и скучные, что короткие параграфы и главы не делают чтение проще.

Ниже некоторые темы романа, чтобы оставить мне с собой; без спойлеров, по возможности.